sladkov.flyfolder.ru

«Из Константинополя – толпа трусливой сволочи, воров и бродяг, которые не могли выдержать даже первого огня дрянных турецких стрелков, составила бы забавный отряд в армии графа Витгенштейна. Что касается офицеров, то они еще хуже солдат. Мы видели этих новых Леонидов на улицах Одессы и Кишинева – со многими из них лично знакомы, мы можем удостоверить их полное ничтожество – они умудрились быть болванами даже в такую минуту, когда их рассказы должны были интересовать всякого европейца – ни малейшего понятия о военном деле, никакого представления о чести, никакого энтузиазма – французы и русские, которые здесь живут, высказывают им вполне заслуженное презрение; они все сносят, даже палочные удары, с хладнокровием, достойным Фемистокла. Я не варвар и не проповедник Корана, дело Греции вызывает во мне горячее сочувствие, именно поэтому-то я и негодую, видя, что на этих ничтожных людей возложена священная обязанность защищать свободу».

Некоторые сведения, отличающиеся большой точностью, в частности, о последних днях пребывания греков в Яссах, о роли там Пенда-Деки и Кантакузена, о событиях у Стенки и о Скаулянской битве были получены Пушкиным непосредственно от Инзова и впоследствии нашли отражение в его повести «Кирджали». Вместе с тем ряд ошибочных данных указывают, что источниками информации могли быть также и слухи.

Инзов и сам выезжал в Скауляны, узнав о столкновениях греков с турками вблизи этого местечка. Действовала и его тайная агентура. Так, подполковник Шафиров был направлен Инзовым в Молдавию и доносил о происходивших там событиях, в частности, о действиях Пенда-Дека, назначенного Александром Ипсиланти главой партизан в Молдавии. В Одесском архиве сохранились донесения агента Аргиропуло к генералу Инзову, датированные уже 21 февраля 1821 года, то есть в первый день восстания, когда грек Василий Коровья, по указанию Ипсиланти, устроил резню в Галаце. Навроцкий (действительный статский советник, начальник всех бессарабских карантинов) доносил Инзову из Скулян о сражении греков с турками. Среди донесений есть и известие об аресте турками при переходе через Дунай грека Аристиде, направленного Александром Ипсиланти в Сербию для поднятия там восстания.

Словом, Инзов, в чьем распоряжении находился коллежский секретарь Александр Пушкин, был не прост. Он, являясь главным представителем Петербурга во всей Бессарабии, имел свою агентуру на сопредельной стороне и осуществлял наблюдение за происходившими там событиями. По его поручению Пушкин вел «журнал греческого восстания», где сосредотачивались агентурные и иные сведения. Эти записки, надо полагать, предназначались для высшего начальства – статс-секретарю Каподистрии и императору Александру I. В общем, не только стихами занят был поэт.

23 марта 1821 года Пушкин писал Дельвигу: «Недавно приехал в Кишинев и скоро оставляю благословенную Бессарабию – есть страны благословеннее. Праздный мир не самое лучшее состояние жизни». 7 мая 1821 года поэт отправил письмо А. И. Тургеневу: «В нашей Бессарабии в впечатлениях недостатку нет. Здесь такая каша, что хуже овсяного киселя». А С.И. Тургеневу, Пушкин 21 августа 1821 года писал в Одессу: «Если есть надежда на войну, ради Христа, оставьте меня в Бессарабии». Какой ссыльный будет просить оставить себя в ссылке?

Боевому настрою Пушкина как бы противоречит отношение, посланное Инзовым Каподистрии 28 апреля 1821 года: «Пушкин, живя в одном со мной доме, ведет себя хорошо, и при настоящих смутных обстоятельствах не оказывает никакого участия в сих делах. Я занял его переводом на русский язык составленных по-французски молдавских законов, и тем, равно другими упражнениями по службе, отнимаю способы к праздности… В бытность его в столице, он пользовался от казны 700 рублями на год; но теперь, не получая сего содержания и не имея пособий от родителя, при всем возможном от меня вспомоществовании терпит, однако ж, иногда некоторый недостаток в приличном одеянии. По сему я долгом считаю покорнейше просить распоряжения вашего к назначению ему отпуска здесь того жалованья, какое он получал в С.-Петербурге». После этого письма жалованье Пушкину было выслано и выплачивалось в прежнем столичном размере из расчета 700 рублей.

В наполненное непростыми событиями время Инзов вдруг вспоминает о необходимости перевода законов. Кстати, эти переводы до сих пор так и не найдены. Может быть, все именно так и было, Пушкин что-то там переводил. Хотя П. И. Долгоруков, действительно переводивший проект гражданского уложения для Бессарабской губернии, написанном на французском Петром Манегой, в своем дневнике ничего не сообщает о соавторстве в этой работе Пушкина. Известно, что в Кишиневе Пушкин сделал запись перевода турецких слов. Н. Дмитриев, проведя диалектологическое исследование этих слов, установил, что они относятся не к крымско-татарскому и не к гагаузскому языкам, а к южно-турецкой, османской группе диалектов.

Это письмо Инзова похоже на всегдашнюю практику генерала прикрывать Пушкина. Так что, прознав о неприязненном отношении императора к движению Ипсиланти, старый мудрец вполне мог отговориться этаким пустячком – дескать, присланный чиновник при делах, далеких от мятежа греков.

Между тем, восстание было подавлено. Каподистрия покинул Петербург и отправился в Грецию. На юге России началась реорганизация военной силы. Инзов оставил свою должность. У Коллегии иностранных дел из управления изъята Бессарабия, в результате Пушкин остался не у дел. Точнее – он перешел в подчинение к графу Воронцову, который вскоре дал ему поручение по обследованию губерний, где «возродилась саранча». Поэт счел это оскорблением. Вернувшись из командировки, он доложил об исполнении порученного. В то же время написал Воронцову французское письмо, в котором говорил, что «ничего не сделал столь предосудительного, за что бы мог быть осужден на каторжные работы, но что, впрочем, после сделанного из него употребления он, кажется, может вступить в права обыкновенных чиновников и, пользуясь ими, просить об увольнении от службы. Ему велено отвечать, что, как он состоит в ведомстве иностранных дел, то просьба его передана будет прямо его начальнику графу Нессельроде, в частном же письме к сему последнему поступки Пушкина представлены в ужасном виде».

А проступки его выразились в том числе и в стихах. Вернувшись из поездки, поэт не удержался, чтобы не поерничать:

Саранча летела, летела,

И села,

Сидела, сидела – все съела

И вновь улетела.

Словом, обиделся Пушкин на употребление его, сотрудника Коллегии иностранных дел, в качестве чиновника для рутинных поручений. Вот тогда и появилось его письмо А.И. Казначееву, начальнику канцелярии графа Воронцова, в котором поэт ставит крест на своей карьере: «Я сам загородил себе путь и выбрал другую цель». Это был опрометчивый шаг, ведь из спецслужб просто так не уходят, а если уходят своевольно, то с «волчьим билетом». Таким «волчьим билетом» стала для Пушкина ссылка в родовое поместье Михайловское.

Подполковник Липранди, посетивший его в то время, обнаружил удрученного, упавшего духом поэта. Следствием этого стали колкие эпиграммы: «Эпиграммы эти касались многих и из канцелярии графа. Стихи его на некоторых дам, бывших на бале у графа, своим содержанием раздражили всех. Начались сплетни, интриги, которые еще более тревожили Пушкина. Говорили, что будто бы граф через кого-то изъявил Пушкину свое неудовольствие, и что это было поводом злых стихов о графе. Услужливость некоторых тотчас распространила их. Граф не показал вида какого-либо негодования; по-прежнему приглашал Пушкина к обеду, по-прежнему обменивался с ним несколькими словами».

И все же о событиях тех бессарабских лет Александр Сергеевич помнил всю жизнь. Хотя и пришлось ему уничтожить многие свои записки, дневники, документы в тревожную зиму 1825-26 годов. В «Родословной Пушкиных и Ганнибалов», написанной в 1830 году, поэт пишет: «В 1821 году начал я мою биографию и несколько лет сряду занимался ею. В конце 1825 года, при открытии нещастного заговора, я принужден был сжечь свои тетради, которые могли замешать имена многих, а может быть, и умножить число жертв. Не могу сожалеть об их потере, они были бы любопытны: я в них говорил о людях, которые после сделались историческими лицами, со всею откровенностью дружбы или короткого знакомства». Быть может, он испугался, что поддерживающих греческих «карбонариев» и гетерию могли посчитать ветвью декабризма со всеми вытекающими последствиями?

Пушкин поступил как порядочный человек, когда уничтожил документы. Но он готовился вспомнить пережитое как художник. 26 декабря 1830 года Пушкин писал Н. С. Алексееву: «Пребывание мое в Бессарабии доселе не оставило никаких следов, ни поэтических, ни прозаических. Дай срок, надеюсь, что когда-нибудь ты увидишь, что ничто мною не забыто».

«Освободил он мысль мою...»


С 1824 года Пушкин исключен со службы и направлен в ссылку в Михайловское. Завершился этап служения России в качестве чиновника секретного ведомства. Эти годы оказали влияние на мировоззрение поэта, свели его со многими замечательными людьми, сказались на его творчестве.

От настроений «политического радикализма», «атеизма», от увлечения мистикой масонства в Михайловском скоро не остается ничего. Для духовно созревающего Пушкина все это – уже прошлое. «Вечером слушаю сказки, – пишет Пушкин брату в октябре 1824 года, – и вознаграждаю тем недостатки проклятого своего воспитания. Что за прелесть эти сказки. Каждая есть поэма».

Как величайший русский национальный поэт и как политический мыслитель Пушкин созрел в Михайловском. «Моя душа расширилась, — пишет он в 1825 году Н. Раевскому, — я чувствую, что могу творить». В Михайловском Пушкин изучает русскую историю, записывает народные сказки и песни, много и плодотворно работает. В Михайловском написаны «Борис Годунов», «Евгений Онегин», «Цыгане», «Граф Нулин», «Подражание Корану», «Вакхическая песня» и другие произведения. Здесь окончательно выкристаллизовывается и убеждение, что каждый образованный человек должен вдуматься в государственное и гражданское устройство общества, членом которого он является, и должен по мере возможностей неустанно способствовать его улучшению.

Восстание декабристов и решительные действия Николая I по спасению России от революционного хаоса побудили Пушкина написать письмо монарху. Император велел вернуть поэта из ссылки, а 18 сентября 1826 года произошла встреча Пушкина и Николая I в Чудовом монастыре в Москве. Николай увидел в Пушкине человека, близкого себе по духу, и благословил поэта: «Служи родине мыслью, словом и пером. Пиши для современников и для потомства, пиши со всей полнотой вдохновения и свободой, ибо цензором твоим буду я». После этой встречи император сказал министру внутренних дел Д.Н. Блудову, что «нынче я говорил с умнейшим человеком России».

Откровенная беседа была рубежной и для Пушкина. Она избавила его от многих сомнений и сделала истинным поборником самодержавия. Встретившая ликованием возвращение Пушкина из ссылки светская чернь увидела перемены в мировоззрении поэта и тут же стала клеветать. В одном из своих писем П. Вяземскому Пушкин сообщает: «Алексей Полторацкий сболтнул в Твери, что я шпион, получаю за то 2500 в месяц, (которые очень мне пригодились бы) и ко мне уже являются троюродные братцы за местами и милостями царскими». В такой оскорбительной форме Пушкину напоминали о его прежней службе в Коллегии иностранных дел. На распущенные слухи он ответил стихотворением «Друзьям»:

Нет, я не льстец, когда царю

Хвалу свободную слагаю:

Я смело чувства выражаю,

Языком сердца говорю.

Начался новый этап служения поэта России. Из чиновника секретного ведомства вырос общественный деятель национального значения.

Путешествие в Арзрум


Несмотря на продолжающуюся отставку, Пушкин стремился участвовать в главных событиях, происходящих в Отечестве. Свидетельство тому – его выезд в 1829 году на Кавказ в действующую армию. Сделать это, заметим, было непросто. Требовалось не только одолеть всегдашнюю русскую бюрократию – оформить паспорта, подорожные. Пушкину требовалось еще и разрешение Бенкендорфа.

За год до этой поездки Пушкин пытался выехать на Кавказ, но добиться разрешения не сумел. Подробности сохранились в воспоминаниях чиновника по особым поручениям III отделения канцелярии Его Величества А. А. Ивановского.

Кто такой Ивановский? В 1822 году он был принят в штат комиссариатского департамента с прикомандированием к канцелярии военного министра для рассмотрения военно-судных дел. С декабря 1825 года откомандирован в «следственную комиссию о злоумышленниках 14-го декабря» делопроизводителем. По окончании дела декабристов был допущен к самым сокровенным тайнам империи. Ему доверялось производить разные секретные следствия, как по высочайшему повелению, так и по поручению своих ближайших начальников, в особенности графа Бенкендорфа. Этому следователю по секретным делам тот выказывал особенное расположение. Ему Бенкендорф и поручил разговор с Пушкиным. Журнал «Русская Старина» в 1874 году напечатал заметку А.А. Ивановского о той встрече.

«Весть, что сам государь император (в 1828г.) изволил отправляться в Турцию и что его величество будет управлять планом войны, повсюду разнеслась с быстротою молнии и как удар волшебного жезла, проникла в сердца и произвела всеобщее одушевление. Отставные и служащие – все воспылали нетерпеливым желанием иметь счастье участвовать в войне под главным начальством обожаемого монарха; все желали показать свои способности, свое мужество и свою готовность жертвовать собою. Среди всеобщего и энергического энтузиазма, вполне обличавшего чисто народный характер, Пушкин не мог оставаться равнодушным зрителем. Он заплатил дань этому общему увлечению более, чем кто–либо.

…В половине апреля 1828 года Пушкин обратился к А. Х. Бенкендорфу с просьбою об исходатайствовании у государя милости к определению его в турецкую армию. Когда ген. Бенкендорф объявил Пушкину, что его величество не изъявил на это соизволения, Пушкин впал в болезненное отчаяние… сон и аппетит оставили его, желчь сильно разлилась в нем и он опасно занемог. Однако же накануне этого болезненного поражения, именно 21-го апреля, он написал к генералу следующее письмо:

«Милостивый государь, Александр Христофорович. Искренне сожалея, что желания мои не могли быть исполнены, с благоговением приемлю решение государя императора и приношу сердечную благодарность Вашему превосходительству за снисходительное Ваше обо мне ходатайство.

Так как следующие 6 или 7 месяцев остаюсь я вероятно в бездействии, то желал бы я провести сие время в Париже, что, может быть, в последствии мне уже не удастся. Если Ваше превосходительство соизволите мне испросить от государя сие драгоценное дозволение, то вы мне сделаете новое, истинное благодеяние.

Пользуюсь сим последним случаем, дабы испросить от Вашего превосходительства подтверждения данного мне Вами на словах позволения: вновь издать раз уже напечатанные стихотворения мои. Вновь поручая судьбу мою великодушному Вашему ходатайству, с глубочайшим почтением, совершенной преданностию и сердечной благодарностию, честь имею быть милостивый государь Вашего превосходительства всепокорнейший слуга. Александр Пушкин».

На другой день по получении этого письма, А. Х. Бенкендорф узнал о положении Пушкина. 23-го числа, утром в 12-м часу, генерал, готовясь отправиться в Зимний Дворец и отдавая мне это письмо Пушкина, сказал:

– Ведь ты, mon cher, хорошо знаком с Пушкиным? Он заболел от отказа в определении его в армию, и вот чего теперь захотел… Пожалуйста, повидайся с ним; постарайся успокоить его и скажи, что он сам, размыслив получше, не одобрит своего желания, о котором я не хочу доводить до сведения государя. Впрочем, пусть он повидается со мною, когда здоровье его позволит.

Не без удивления прочел я письмо Пушкина и, тронутый вестию о его болезни, о чем в первый раз узнал от генерала, я поспешил к поэту…

Человек поэта встретил нас в передней словами, что Александр Сергеевич очень болен и никого не принимает.

– Кроме сожаления о его положении, мне необходимо сказать ему несколько слов, – отвечал я – Доложи Александру Сергеевичу, что Ивановский хочет видеть его.

Лишь только выговорил я эти слова, Пушкин произнес из своей комнаты:

– Андрей Андреевич, милости прошу!

Мы нашли его в постели худого, с лицом и глазами, совершенно пожелтевшими. Нельзя было видеть его без душевного волнения и соболезнования.

– Правда ли, что вы заболели от отказа в определении вас в турецкую армию?

– Да, этот отказ имеет для меня обширный и тяжкий смысл, – отвечал Пушкин.

– А именно?

– В отказе я вижу то, что видеть должно – немилость ко мне государя.

– Но справедливо ли это?.. И не должно ли видеть здесь совершенно противного?.. Вы просили об определении вас в турецкую армию, заметьте – в армию. Чем же можно определить вас? Не иначе как юнкером. Нарушить коренное и положительное правило, т. е. переименовать вас в офицеры, согласитесь, это дело невозможное. Здесь кстати привести весьма примечательные слова покойного императора: «если государь будет нарушать законы, кто же после сего будет уважать и исполнять их?» Но тут еще не все. Если б и удовлетворили ваше желание, к чему привело бы оно? Строевая и адъютантская служба – не ваше назначение. Нет сомнения, что при докладе государю о вашей просьбе, его величество видело дело яснее и вернее, чем мы, теперь его разлагающие. Притом можно ли сомневаться, чтобы наш великий монарх не знал цены вашему гению, если только можно в глаза говорить по убеждению; можно ли сомневаться, чтобы сердцу государя не было приятнее сберечь вас, как царя скудного царства родной поэзии и литературы, для пользы и славы этого царства, чем бросить вас в дремучий лес русской рати и предать на произвол случайностей войны, не знающей различия между исполинами и пигмеями. Мне кажется, что все это стоит вашего внимания и даже решительно имеет право на особенное утешение ваше, как и на глубокую, так вам свойственную, благодарность к царю-отцу, уже вполне делом высказавшему свое лестное к вам благоволение. Подумайте об этом и скажите свое мнение: я готов слушать ваши опровержения.

При этих словах Пушкин живо поднялся на постели, глаза и улыбка его заблистали жизнью и удовольствием; но он молчал, погруженный в глубину отрадной мысли. Я продолжал:

– Если б вы просили о присоединении вас к одной из походных канцелярий: Александра Христофоровича, или графа К. В. Нессельроде, или И. И. Дибича – это иное дело, весьма сбыточное, вовсе чуждое неодолимых препятствий.

– Ничего лучшего я не желал бы!.. И вы думаете, что это еще можно сделать? – воскликнул он с обычным своим одушевлением.

– Конечно, можно.

– До отъезда вашего в армию?

– Вам известно, что день отъезда его величества назначен послезавтра; стало быть, расстояние от сегодняшнего числа до 25-го слишком коротко. Мне кажется, что Александру Христофоровичу удобнее будет доложить об этом государю в дороге.

– Вы не только вылечили и оживили меня, вы примирили с самим собою, со всем… и раскрыли предо мною очаровательное будущее! Я уже вижу, сколько прекрасных вещей написали бы мы с вами…под влиянием бусурманского неба для второй книжки вашего «Альбома Северных Муз!»

Сам поэт причины, в силу которых он оказался в действующей армии, хотел объяснить в предисловии к путевым заметкам «Путешествие в Арзрум во время похода 1829 года», увидевшим свет через шесть лет. В первоначальном варианте предисловия он пишет: «В 1829 году отправился я на Кавказ лечиться на водах. Находясь в так<ом> близком расстоянии от Тифлиса мне захотелось туда съездить для свидания с некоторыми из моих приятелей, и с братом, служившем тогда в Ниж<егородском> драг.<унском> полку. Приехав в Тифлис, я уже никого из них не нашел; армия [уже] выступила в поход. – Желание видеть войну и сторону мало известную, побудило меня просить у е.<го> с.<иятельства> гр.<афа> Паск.<евича> Эрив.<анского> позволения приехать в армию. Таким образом, видел я блестящую войну, увенчанную взятием Арзрума». Следует обратить внимание, что и на этот раз поэт пользуется старой легендой – «лечиться на водах».

Однако, готовя публикацию, Пушкин решил оставить ее без объяснения и ограничился пояснением, почему появились в печати записки. В предисловии сказано, что в 1834 году автору попалась книга французского консула Фонтанье «Путешествия на Восток, предпринятые по поручению Французского Правительства». В этой книге французского резидента были строки, обратившие на себя внимание: «Один поэт, замечательный своим воображением, в стольких славных деяниях, свидетель которых он был, нашел сюжет не для поэмы, а для сатиры».

По сути, Пушкина обвиняли в написании каких-то материалов, где критически оценивались действия русской армии, а также ее главнокомандующий. На это он пишет в предисловии: «Я не вмешиваюсь в военные суждения. Это не мое дело. Может быть, смелый переход через Саган-Лу, движение, коим граф Паскевич отрезал Сераскира от Осман-Паши, поражение двух неприятельских корпусов в течение одних суток, быстрый поход к Арзруму, все это, увенчанное полным успехом, может быть, и чрезвычайно достойно посмеяния в глазах военных людей (каковы, например, г. купеческий консул Фонтанье, автор путешествия на Восток): но я устыдился бы писать сатиры на прославленного Полководца, ласково принявшего меня под сень своего шатра и находившего время посреди своих великих забот оказывать мне лестное внимание. Человек, не имеющий нужды в покровительстве Сильных, дорожит их радушием и гостеприимством, ибо иного от них не может и требовать. Обвинение в неблагодарности не должно быть оставлено без возражения, как ничтожная критика или литературная брань. Вот почему решился я напечатать это предисловие и выдать свои путевые записки как все, что мною было написано о походе 1829 года».

О том, что эти «Записки» было опубликованы не полностью, современники Пушкина не узнали. Это стало известно через столетие. Гадать по поводу каких-то неизвестных трудов поэта – «сатиры» на действия русских войск, от которых Пушкин к тому же открещивается – дело неблагодарное. Но если обратиться к современному изданию «Путешествия», то обнаруживаешь в нем «Заметку о секте езидов». Впервые она была опубликована в 1935 году. Так, значит, лукавил Александр Сергеевич по поводу того, что публикует все?

В самом тексте «Путешествия» Пушкин мельком рассказывает о том, как познакомился с племенем езидов. «В палатке генерала Раевского собирались беки мусульманских полков; и беседа наша шла через переводчика. В войске нашем находились и народы закавказских наших областей и жители земель недавно завоеванных. Между ими с любопытством смотрел я на язидов, слывущих на Востоке дьяволопоклонниками. Около 300 семейств обитают у подошвы Арарата. Они признали владычество русского государя. Начальник их, высокий, уродливый мужчина в красном плаще и черной шапке, приходил иногда с поклоном к генералу Раевскому, начальнику всей конницы. Я старался узнать от язида правду о их вероисповедании. На мои вопросы отвечал он, что молва будто бы язиды поклоняются сатане, есть пустая баснь; что они веруют в единого бога; что по их закону проклинать дьявола, правда, почитается неприличным и неблагородным, ибо он теперь несчастлив, но со временем может быть прощен, ибо нельзя положить пределов милосердию Аллаха. Это объяснение меня успокоило. Я очень рад был за язидов, что они сатане не поклоняются: и заблуждения их показались мне уже гораздо простительнее».

В многостраничной «Заметке о секте езидов» подробно описываются обычаи, традиции, верования, особенности психологии горского народа, делается вывод о них, как о союзниках в борьбе России за Кавказ. Речь в статье идет о курдах, которые и сегодня считаются основным стратегическим партнером России на Востоке. Насколько Пушкин прозорлив в своем внимании к самым важным политическим акцентам.

Интересно, как собирался этот материал. Ведь не в палатке генерала за одну беседу. Любопытно и другое – для кого он писался. Дошла «Заметка» до нас в писарской копии. Сколько подобных заметок могут храниться в архивах? Их поиск затрудняется тем, что под официальными бумагами подпись ее автора не требовалась. К примеру, когда Пушкину была оказана честь адресовать Николаю I свои бумаги, то было определено, что он передает их через III отделение Канцелярии Его Величества. Записки Пушкина должны были служить черновиком для официальных бумаг, исходящих Императору из III Отделения и подписи автора не имели. Это соответствовало тогдашним бюрократическим порядкам.

Пушкин при публикации «Путешествий» ушел от ответа на вопрос, почему он оказался на Кавказе. И все же ему пришлось объясняться. После возвращения из путешествия Пушкин получает письмо графа Бенкендорфа от 14 октября 1829 года: «Государь император, узнав по публичным известиям, что вы, милостивый государь, странствовали за Кавказом, и посещали Арзрум, высочайше повелеть мне изволил спросить вас, по чьему позволению предприняли вы сие путешествие. Я же с своей стороны покорнейше прошу вас уведомить меня, по каким причинам не изволили вы сдержать данного мне слова и отправились в закавказские страны, не предуведомив меня о намерении вашем сделать сие путешествие».

10 ноября 1829 года Пушкин отвечает: «Я чувствую, насколько положение мое было ложно и поведение – легкомысленно. Мысль, что это можно приписать другим мотивам, была бы для меня невыносима. Я предпочитаю подвергнуться самой строгой немилости, чем показаться неблагодарным в глазах того, кому я обязан всем, для кого готов пожертвовать своим существованием, и это не фраза».

В этой переписке нет искренности. О предстоящей поездке Бенкендорфа предупреждали еще за месяц: «Господин поэт столь же опасен для государства, как неочиненное перо. Ни он не затеет ничего в своей ветреной голове, ни его не возьмет никто в свои затеи. Это верно! Представьте ему слоняться по свету, искать девиц, поэтических вдохновений и игры. Можно сильно утверждать, что это путешествие (на Кавказ) устроено игроками, у коих он в тисках». Об истинных причинах поездки никто толком не знал – оставались лишь предположения. А царь простил...

Размышляя о путешествии Пушкина в Арзрум, невольно вспоминаешь, что в 1828 году его кишиневский друг и к тому же превосходный знаток Турции Липранди был назначен начальником тайной заграничной полиции. Не связаны ли эти два события между собой? Может быть, знакомство с «Заметкой о секте езидов» Пушкина как раз и объясняет то снисхождение, с которым отнесся Николай I к самовольному выезду поэта на Кавказ в действующую армию?

На службе Отечеству


До конца своих дней Пушкин на службе Отечеству. Подтверждений тому множество, в частности, его восстановление в секретном ведомстве. 14 ноября 1831 года последовал высочайший указ: «Государь император высочайше повелеть соизволил: отставного коллежского секретаря Александра Пушкина принять на службу тем же чином и определить его в государственную Коллегию Иностранных Дел». А 6 декабря 1831 года – еще высочайший указ: «Государь император всемилостивейше пожаловать соизволил состоящего в ведомстве Гос. Коллегии Иностр. Дел колл. секр. Пушкина в титулярные советники».

Всеподданнейший рапорт графа Нессельроде от 4 июля 1832 года: «Г.-а. Бенкендорф объявил мне высочайшее повеление о назначении из государств. Казначейства жалованья тит. сов. Пушкину. По мнению г.-а. Бенкендорфа, в жалованье Пушкину можно было бы положить 5.000 руб. в год. Я осмеливаюсь испрашивать по сему высочайшего повеления в. и. В-ва». На рапорте написано: «Высочайше повелено требовать из гос. Казначейства с 14 ноября 1831 года по 5 000 руб. в год на известное его императорскому величеству употребление, по третям года, и выдавать сии деньги тит. сов. Пушкину».

Из дневника Н. А. Муханова: «29 июня 1832 года. К Вяземскому поздравить с именинами. Нашел у него Александра Пушкина… Пушкин очень хвалит Дюмона, а Вяземский позорит, из чего вышел самый жаркий спор. Оба они выходили из себя, горячились и кричали… Спор усиливался. Наконец, пришел человек объявить, что приехал Д. Н. Блудов… Блудов сказал Пушкину, что о нем говорил государю и просил ему жалованья, которое давно назначено, а никто давать не хочет. Государь приказал переговорить с Нессельродом. Странный ответ: я желал бы, чтобы жалованье выдавалось от Бенкендорфа. – Почему же не от вас? Не все ли равно, из одного ящика или из другого? – Для того, чтобы избежать дурного примера. – Помилуйте, возразил Блудов, ежели бы такой пример породил нам хоть нового Бахчисарайского Фонтана, то уж было бы счастливо… Мы очень сему смеялись. Пушкин будет издавать газету под заглавием «Вестник»; будет давать самые скорые сведения из министерства внутренних дел. Пушкин, говоривший до сего разговора весьма свободно и непринужденно, после оного тотчас смешался и убежал».

Нежелание Нессельроде вновь принять Пушкина в Коллегию иностранных дел понятно: своенравный сотрудник будет лишь числиться у него, а руководить им станет глава жандармов Бенкендорф. Резолюция императора на рапорте Нессельроде от 4 июля 1832 года окончательно разрешила коллизию: Пушкин не просто возвращался на прежнее место, но поступал в личное распоряжение императора, ибо жалование ему выдавалось «на известное его императорскому величеству употребление». Одна из целей этого «употребления» – издание «Вестника» с эксклюзивной информацией министерства внутренних дел. Но до сих пор монополией на это обладала только частная газета Фаддея Булгарина, с которым у Пушкина к тому времени уже разгорелся конфликт. Об этом следует рассказать подробнее.

По словам П.Н. Сакулина, жизнь Фаддея Булгарина была «похожа на авантюрный роман». Его отец, соратник Тадеуша Костюшко в борьбе за освобождение Польши, был сослан в Сибирь. В 1806 году Булгарин окончил Сухопутный кадетский корпус в Петербурге, определился в уланский полк, участвовал в кампании 1806-1807 годов, был ранен под Фридландом и получил за храбрость аннинский темляк на саблю. В 1809 году сочинил сатиру на полкового командира, за что его перевели сначала в Кронштадт, а затем в Ямбург. В 1811 году был уволен со службы с «дурной репутацией» – сбежал с дежурства на свидание с любимой женщиной. Булгарин уехал в Варшаву, где поступил рядовым в польский легион Наполеона. Под знаменами революционной Франции храбро сражался в Испании. В чине капитана французской армии участвовал в походе 1812 года на Россию, спас Наполеона от пленения, показав ему брод на Березине. В 1814 году Булгарин попал в плен, после войны вернулся в Варшаву, а оттуда переехал в Петербург, занялся литературной деятельностью. Сблизился с Грибоедовым, Рылеевым, Пушкиным, Бестужевым. Баратынский посвятил ему стихи «Приятель строгий, ты не прав».

С 1822 года Булгарин стал издавать исторический журнал «Северный архив», а с 1825 года – газету «Северная пчела». Это была первая частная массовая газета в России, которая пользовалась колоссальным успехом. На ее страницах популяризировалось творчество современных писателей. Булгарин был первым публикатором комедии «Горе от ума», рукопись которой ему завещал Грибоедов перед отъездом в Персию. Он горячо поддержал роман Лермонтова «Герой нашего времени», к которому критика поначалу отнеслась прохладно. Конечно, особые похвалы расточал произведениям Пушкина. Так что своей всероссийской славой поэт был обязан и Булгарину.

Фаддей Булгарин был даровитым писателем. В русской литературе он создал новые жанры – написал первый русский исторический роман, первый русский утопический роман и первый русский антиутопический роман. С его легкой руки русская журналистика также обогатилась новыми жанрами, в частности, фельетоном и нравоописательным очерком.

В начале 1830 года вышел в свет исторический роман Фаддея Булгарина «Дмитрий Самозванец», а 7 марта 1830 года в «Литературной газете», возглавляемой Пушкиным, появилась анонимная рецензия, в которой, в частности, говорилось: «Мы еще более будем снисходительны к роману «Дмитрий Самозванец»: мы извиним в нем повсюду высказывающееся пристрастное предпочтение народа польского перед русским. Нам ли, гордящимся веротерпимостию, открыть гонение противу не наших чувств и мыслей? Нам приятно видеть в г. Булгарине поляка, ставящего выше всего свою нацию; но чувство патриотизма заразительно, и мы бы еще с большим удовольствием прочли повесть о тех временах, сочиненную писателем русским».

Фактически это был политический донос, в котором автор обвинялся в нелояльном отношении к России, к русскому народу. Легко представить, как Булгарин, сын польского революционера, участник военных походов Наполеона, отнесся к этой публикации. Ему было чего бояться: в ночь на 14 декабря 1825 года Рылеев передал ему на хранение свой архив. После восстания декабристов Булгарин не выдал опасные бумаги жандармам. В случае обыска они могли быть обнаружены, и писатель неизбежно отправился бы по стопам отца в Сибирь.

Булгарин посчитал, что автором анонимной рецензии был Пушкин. В принципе, он был недалек от истины: сегодня установлено, что ее сочинил ближайший друг поэта – Антон Дельвиг. 11 марта в печати появился антипушкинский фельетон Булгарина «Анекдот», а 24 марта 1830 года поэт пожаловался Бенкендорфу, что Булгарин сделался его врагом, приписав ему злосчастный отзыв. И хотя 9 августа 1830 года в «Литературной газете» появилась анонимная заметка (как установлено, того же Дельвига), в которой прямо указывалось, что Пушкин не является автором анонимной рецензии, конфликт между писателями разгорелся не на шутку. Поэт ответил Булгарину статьей «О записках Видока» и язвительной эпиграммой, обвинявшей того в доносительстве:

Не то беда, что ты поляк:

Костюшко лях, Мицкевич лях!

Пожалуй, будь себе татарин, –

И тут не вижу я стыда;

Будь жид – и это не беда;

Беда, что ты Видок Фиглярин.

Это было тем более обидно, что Булгарин носил имя Тадеуш – отец так назвал его в честь своего друга Костюшко. По-видимому, Пушкин использовал эту семейную легенду, чтобы посильнее уколоть недруга. Естественно, Булгарин не остался в долгу. «В нынешнем году «Северная пчела» отличалась неблагосклонностью к гг. Загоскину, Пушкину, Киреевскому», – сообщала «Литературная газета». Впрочем, когда Дельвиг прислал вызов на дуэль, Булгарин, в прошлом – кадровый офицер, пожалел лежебоку и отверг предложение: «Передайте барону, что я на своем веку видел крови поболе, нежели он чернил».

Философ Борис Парамонов отмечал, что Булгарин писал доносы «только в одном случае: когда какие-либо литературные инициативы грозили его преуспеянию в российской прессе. Например, он оклеветал Вяземского, собиравшегося издавать газету, могущую стать конкурентом «Северной пчелы», – нажимая на то, что Вяземский – человек развратного поведения».

В 1832 году министр внутренних дел Д.Н. Блудов предложил Пушкину издавать «Вестник», в котором бы печаталась эксклюзивная информация его министерства. Таким образом «Вестник» становился конкурентом «Северной пчелы», которая в ту пору обладала монополией на правительственные сообщения. Это значит, что конфликт с Булгариным только усилился бы. Поэт знал, что Николай I был раздражен возникшей полемикой, а Бенкендорф прямо указывал на анонимную рецензию как на образец несправедливой критики. Вот почему Пушкин, присутствовавший на именинах Вяземского, «смешался и бежал», как только речь зашла о выпуске «Вестника» – он не хотел продолжения конфликта. А в 1833 году, работая над поэмой «Медный всадник», Пушкин для описания наводнения 1824 года даже использовал подробный отчет Булгарина – видимо, другого точного и выразительного текста не нашлось.

К тому времени поэт уже настолько приблизился к императору, что стал частым гостем в семье монарха, сделался подобно Карамзину «историографом империи». Ему поручали исследования самых сложных этапов русской истории. На написание истории Пугачевского бунта Пушкин получил от Бенкендорфа 40 тысяч рублей серебром.

Пушкин беседовал с представителями царствующей династии на самые щепетильные темы. В одном из разговоров с великим князем Михаилом Павловичем он говорил, что теперешнее разоренное старинное дворянство с его ненавистью к аристократии, с его притязаниями на власть представляет страшную стихию мятежей. «Кто был на площади 14 декабря? – спрашивал Пушкин. – Одни дворяне, сколько же их будет при первом новом возмущении? Не знаю, но, кажется, много». Между прочим, он сказал великому князю: «Вы настоящий представитель вашего семейства: все Романовы революционеры и нивелировщики». Великий князь иронизировал: «Спасибо! Так ты меня жалуешь в якобинцы! Благодарю. Вот репутация, которой мне недоставало». Пушкин записал в дневник продолжение беседы: «Разговор обратился к воспитанию, любимому предмету его высочества. Я успел высказать ему многое. Дай Бог, чтобы слова мои произвели хоть каплю добра!»

Николай I сделался не только первым читателем поэта. Некоторые его стихи рождались от импульса, который давало общение с императором. «Граф В.А. Васильев сказывал, что, служа в 1831 году в лейб-гусарах, однажды летом он возвращался часу в четвертом утра в Царское Село и, когда проезжал мимо дома Китаева, Пушкин зазвал его в раскрытое окно к себе. Граф Васильев нашел поэта за письменным столом в халате, но без сорочки (так он привык, живучи на юге). Пушкин писал тогда свое послание «Клеветникам России» и сказал графу, что пишет по желанию государя». Александр II вспоминал: «Когда Пушкин написал эту оду, он, прежде всего, прочел ее нам».

Пушкин был последовательным сторонником монархии. Его близость к декабристам надумана. Встретившись с лидером Союза Благоденствия Пестелем, о выдающемся уме которого ему прожужжали все уши, поэт увидел в нем лишь слепого фанатика. По свидетельству Липранди, «когда Пушкин в первый раз увидел Пестеля, то, рассказывая о нем, говорил, что он ему не нравится, и, несмотря на его ум, который он искал высказывать философскими тенденциями, никогда бы с ним не смог сблизиться. Пушкин отнесся отрицательно к Пестелю, находя, что властность Пестеля граничит с жестокостью».

Не сошелся Пушкин и с Рылеевым. Его политические стихи он называл «дрянью» и шутливо говорил, что их название происходит от немецкого слова Dumm (дурак). Подшучивал поэт и над политическим радикализмом Рылеева. Среди декабристов Пушкин не нашел ни единомышленника, ни друга. Уже в 1822 году, в Кишиневе, он пишет «Исторические заметки», в которых развивает взгляды, противоположные убеждениям декабристов. В то время, как те считали необходимым заменить самодержавие конституционной монархией или вообще установить республику, Пушкин утверждает, что Россия только выиграла от монархического строя, что все попытки аристократии в XVIII веке ограничить самодержавие потерпели крах.

Одной из главных тем его художественных произведений становится проблема народности самодержавия. Об этом и «Борис Годунов», и «Капитанская дочка», и «Арап Петра Великого», и «История Пугачева». В этот период возвышения Пушкина обострилась борьба у трона, борьба за влияние на монарха. Подобная борьба всегда сопровождается интригами и клеветой. Не гнушаются здесь и убийством.

Эпилог

«Когда он говорил о вопросах иностранной и отечественной политики, — писал в некрологе о Пушкине знаменитый польский поэт Адам Мицкевич, — можно было думать, что слышите заматерелого в государственных делах человека».

«Он весь русский с головы до ног, — указывал Гоголь, — все черты нашей природы в нем отразились, и все окинуть иногда одним словом, одним чутко найденным прилагательным именем, свойство это в нем разрасталось постепенно, и он откликнулся бы потом целиком на всю русскую жизнь, так же как он откликался на всякую отдельную ее черту».

Достоевский называл Пушкина «великим и непонятым еще предвозвестителем». «Пушкин, — писал Достоевский, — как раз приходит в самом начале правильного самосознания нашего, едва лишь начавшегося и зародившегося в обществе нашем после целого столетия с Петровской реформы, и появление его способствует освещению темной дороги нашей новым, направляющим светом. В этом-то смысле Пушкин есть пророчество и указание».

С годами Пушкин вырастал в крупного национального политического деятеля. Современные исследователи архивов вюртембергского и австрийского министерств иностранных дел среди прочего обнаружили секретные депеши послов этих государств, где Пушкин предстает как видный дипломат, политический деятель, идейный глава русской партии, противостоящий партии иноземцев, стеной отгородивших Николая I от русского общества. Документы свидетельствовали: Пушкин пытался сломать эту стену, и был убит.

_______________________________________________

Сергей Порохов – историк, автор книги «Битва империй: Англия против России» и других, член Союза журналистов Санкт-Петербурга.